Одно из таких добротных строений — дом Денисовых — стояло на улице Заовражной, посягая на непротиворечивость моей детской картины мира. Мне сообщили, что эти хоромы купец Стахеев задаром построил работнику своей пристани. «Как же так? — думала я. — Купцы же кровопийцы, эксплуататоры трудового народа».
Дед Ефим, 1899 года рождения, рассказами о дореволюционном прошлом только усугублял непонимание. С 13 лет он «работал мальчиком» — сначала у купца Пупышева, потом у Гирбасова. Знай нахваливал своих работодателей: приказчикам-де в магазинах платилось такое жалованье, что потерять его из-за мелкого воровства было бы не только нелепо, но и бесперспективно. А миллионеры Стахеевы вообще являлись благодетелями для своих служащих. В течение года они разрешали им брать необходимые продукты на нужды семьи под запись в специальную книгу. Сумма долга росла, но из жалованья не удерживалась. На святочной неделе доверенный Стахеева (по нашим временам — главный менеджер фирмы или коммерческий директор) производил учет товаров, подсчитывал приход-расход, после чего, с ведома хозяев, подзывал служащего и, поблагодарив за хорошую работу, списывал долг.
Воспоминания моего деда записаны, опубликованы и пущены в научный оборот профессором Наилем Валеевым, который в 80-е годы закладывал в Елабужском педагогическом институте новое научное направление — изучение вклада российского купечества в русскую литературу и культуру. Главным делом его жизни стала популяризация творчества Дмитрия Стахеева — писателя-беллетриста XIX века. Ради литературы он, сын богатейшего купца, лишился многомиллионного наследства и… не прогадал: с 1874 года работал редактором журналов «Нива», «Русский мир», тесно общался с такими корифеями своего времени, как Страхов, Толстой, Достоевский, Леонтьев, Вольф. В 1886 году Стахеев стал редактором уже «Русского вестника», в котором помещал свои беллетристические произведения. Их героем был провинциальный купец, множащий материальное и духовное богатство страны, — смелость по тем временам невероятная: сохранять объективность, ни к какому лагерю не приставать и не исчерпывать персонажей социальностью. Дмитрий Иванович даже осмелился сказать, что купечество 40-х годов в пьесах Островского показано односторонне и тенденциозно: «самодур на самодуре сидит и самодуром понукает». За это критика, всевластными представителями которой были люди «передовых взглядов», объявила Стахееву бойкот. В результате его творчество на долгое время исчезло из поля зрения не только елабужан, но и всей Советской России. Валеев вернул его имя в литературу, даже добился установки памятника писателю перед красивейшим зданием Елабужского пединстиута (в прошлом — епархиального училища, построенного на средства купчихи Глафиры Стахеевой) и тиражом 60 тысяч экземпляров издал книгу его прозы «Духа не угашайте». Правда, Стахеев так и не преодолел типичную для критического реализма ХIХ века манеру изображения провинциального города. Елабуга в его рассказах представала безликой единицей множества провинциальных Крутогорсков и Калиновых: бессмысленная, сонная жизнь обитателей за красивыми пейзажами, господство рутинного над творческим и жестокий, жесточайший родительский абьюз.
Напротив, в стихах поэтов первого ряда Елабуга выступала единичным и уникальном городом, но лишь в связи с жутким событием августа 1941 года — самоубийством Марины Цветаевой. Название города на Каме стало элементом общекультурной топики несколько позднее этой даты, после издания в 1961 году первого сборника ее стихов, — тогда-то маленький домик на улице Жданова, где прошли последние 10 дней жизни поэтессы, и превратился в место паломничества советской интеллигенции. Были забыты великий живописец Шишкин и Надежда Дурова, герой Отечественной войны 1812 года, ординарец фельдмаршала Михаила Кутузова, которую связывали с Елабугой, ее литературной родиной между прочим, более 30 лет жизни, — здесь были написаны знаменитые «Записки кавалерист-девицы», получившие высокую оценку Пушкина, и еще более 10 светских и готических и романов с этнографическим колоритом. В общественном сознании за Елабугой прочно закрепилась репутация гиблого места.
Дискурс поношения был задан, и мало кто пытался его переиграть. Елена Аксельрод в «Сонете о Географии» поселила в Елабуге «паука российской географии», который «от хищной Персии до камских вод» плетет смертоносную сеть для лучших людей страны. Лийя Владимирова сочинила страшилку о зловещем сонном царстве, где за «желтой склизкостью окон» икающие старухи ткут клюками безымянный ряд могил. Хулили Елабугу и Евтушенко в стихотворении «Елабужский гвоздь», и Вознесенский в «Скрымтымным», и Лев Лосев во «Вплоть до ада». Особенно неожиданный укор прозвучал со стороны Семена Липкина, переводчика классика татарской литературы Габдуллы Тукая и лауреата Госпремии его имени; в стихотворении «Зимний закат» он изложил трогательные воспоминания о совместных прогулках с Цветаевой по Москве, а в последних строках добавил в них ложку дегтя: «Далека, далека Елабуга / И татарская та веревка».
Елабужские старожилы на это всегда отвечали так: «Другие эвакуированные жили, и ничего, а тут Елабуга во всем виновата…» С этим трудно поспорить, достаточно вспомнить, что Михаила Лозинского — одного из создателей советской школы поэтического перевода — «В годы Великой Отечественной войны… из блокадного Ленинграда вывезли в спасительную для него Елабугу, где все свои силы он бросил на перевод той части „Божественной комедии” Данте, которая называется „Рай”».
В исследовании «Гибель Марины Цветаевой» Ирмы Кудровой приводится рассказ о том, как в 1991 году она общалась с неким Алексеем Сизовым, который в начале войны преподавал физкультуру и военное дело в Учительском институте. В конце лета 1941 года он встретил во дворе института «женщину с усталым, измученным лицом». Она попросила его помочь найти комнату, так как не поладила с хозяйкой. При встрече хозяйка подтвердила Сизову, что хотела бы других постояльцев: «Пайка у них нет, да еще приходят эти, с Набережной (то есть из НКВД), бумаги ее смотрят, когда ее нет, и меня спрашивают, кто ходит к ней да о чем говорят… Одно беспокойство…» Сизов посоветовал Цветаевой адрес на улице Ленина, но и там ей отказали, позже пояснив ему: «У твоей ни пайка, ни дров. Да она еще и белогвардейка». Кудрова делает вывод: «По заведенному порядку принято было, чтобы постояльцы приглашали хозяев к ежевечернему чаю, угощали. То есть, говорит Сизов, приезжие должны были, по сути дела, делиться пайком».
Я же из рассказов моей матушки в подробностях знала особенности быта их квартирантки, эвакуированной из блокадного Ленинграда. Звали ее Эльза Павловна, она была женой Анатолия Иванова-Смоленского — ученика физиолога Павлова, доктора медицинских наук, лауреата Сталинской премии второй степени. Его эвакуировали в Москву, а Эльзу Павловну как остзейскую немку, следовательно, дворянку, в Елабугу. В Учительском институте Эльза Павловна преподавала три европейских языка — английский, французский и немецкий. Питалась она отдельно от хозяев; квартирантка просто платила за квартиру, а паек с нее никто не требовал. Наоборот, бесплатно давали овощи со своего огорода. Она, за отсутствием сладостей, делала из них самодельные пирожные к чаю: на кусочки хлеба, тонко смазанные сливочным маслом, клала ломтики вареной свеклы или картошки. Эльза Павловна была чопорной и строгой: учила матушку правилам хорошего тона — не орать, не размахивать руками при ходьбе «как ветряная мельница». Но тем не менее пришлась ко двору, хотя числилась неблагонадежной (как немку ее после окончания войны не сразу выпустили из Елабуги).
Да, местные жители мало походили на столь любимых Мариной Ивановной тарусских хлыстовок с их фантастическим убеждением в возможность каждого верующего мужчины стать Христом, а женщины — Богородицей. По моим наблюдениям, елабужане не имели ничего общего не только с хлыстами, но и вообще со стереотипными представлениями о русском народе. Возможно, нравственный ригоризм, предельная рациональность в приобретениях, тратах и выборе знакомств, культ чистоты и порядка в доме и на подворье отчасти сложились под влиянием регулярной планировки города, утвержденной в 1784 году. Применяясь к сложному ландшафту, часть сухих логов жители засыпали, через глубокие овраги с ручьями перекинули мосты и нарезали городское пространство на аккуратные прямоугольные кварталы стройными линиями улиц. В исповедании христианства, несмотря на большое количество церквей и икон в красных углах домов, елабужане, на мой взгляд, были близки к рациональному протестанству, сводившему религию к своду моральных правил. Еще в 30-е годы среди жителей Елабуги было в ходу насмешливое слово «иисусик», употреблявшееся в отношении мечтательного, потерявшего связь с реальностью человека. А ведь это слово из лексикона хлыстов, так они называли своих незаконнорожденных младенцев.
А еще… Романовский был свидетелем последних дней Цветаевой. Да, девятилетнему Станиславу довелось на перекрестьях русской жизни не только встретить на елабужской пристани пароход с эвакуированными, но и дважды пообщаться с «костистой немолодой женщиной», он даже успеть попрощаться с ней у гроба. По прочтении его рассказа «Я тоже была, прохожий» мне наконец-то было что возразить Евтушенко на эпитет «гераневая», которым он наградил Елабугу, намекая на беспросветное мещанство ее населения. Цветаева отметила другое — «В Елабуге много георгинов».
Оживление литературной жизни в Елабуге началось, когда окоем над белоснежными православными храмами, заливными лугами и озерами застили адские трубы нижнекамского нефтехимического комбината, а вслед за тем, в декабре 1969 года, в соседнем селении Набережные Челны на строительстве Камского автозавода вынули первый ковш грунта. Это не то чтобы выбило Елабугу из обжитого пространства и привычных координат, а сдавило в них, заставив через не хочу вкушать плоды исторического времени. Ответом на вызов индустриализации стало появление в 70-е годы в Елабуге небольшого сообщества молодых творческих людей с самоназванием «Монмартр». Собирались они в старинном доме на квартире у Евгения Поспелова. Знаменательно его желание писать стихи «просто о природе» — «где бы живой мир, мир божеский, еще не отредактированный человеком, не уничтоженный его бессмысленной силой модернизации и урбанизации, предстал бы во всей естественности и дикой мощи…»
В 1984 году в Елабуге началось строительство масштабного комплекса заводов производственного объединения «Камский тракторный завод» и рядом с древней булгарской башней выросла новая — многоэтажная — Елабуга. Неформальный «Монмартр» сменило официальное литературное объединение «Творяне», возглавляемое челнинским поэтом Николаем Алешковым. Помимо Поспелова, в него вошли Марьям Ларина, Антонина Силкина, Роберт Ясавеев, Эдуард Брусков, написавший в пору студенчества отважную по застойным временам курсовую работу «Марина Цветаева в Елабуге», — наконец, его преподаватель, заведующая кафедрой русской и зарубежной литературы Елабужского педагогического института шестидесятница Наталья Вердеревская. Пожалуй, в своих стихах она первая в деликатной, но твердой форме обозначила от лица Елабуги волеизъявление «невеликих городов» вести равноправный историко-культурный диалог со столицами. Впрочем, «Творяне» просуществовали недолго — до сворачивания проекта грандиозный стройки.
Так, благополучно пересидев индустриализацию, Елабуга встретила постиндустриальную эпоху, в которой, по словам Бориса Гройса, интернет становится «главным медиумом производства и распространения искусства», а локальное получает возможность напрямую обращаться к глобальной аудитории, избежав посредничества столиц. В 90-е годы были созданы Мемориальный комплекс Цветаевой и Елабужский музей-заповедник, включающий музей-усадьбу Надежды Дуровой. К 1000-летию Елабуги в 2007 году богатая литературная история края была восстановлена в деталях, начиная со всем известных Радищева, Салтыкова-Щедрина, Короленко и кончая несправедливо забытыми именами Капитона Невоструева — выдающегося филолога, археографа и археолога России ХIХ века; Виктора Дьяченко — драматурга, создателя более двух десятков пьес, составлявших конкуренцию комедиям и драмам Островского на центральных сценах страны в 1860–1870-х годах.
Разумеется, здесь чтут память Марины Цветаевой. Раз в два года в конце августа проходят Цветаевские чтения, учреждена литературная премия ее имени. Библиотека Серебряного века стала литературной гостиной не только для культурных городов-спутников Закамья, но и для Казани; ритуал презентации новой книги многие поэты республики считают состоявшимся только после творческого вечера в Елабуге. Часть мероприятий всероссийских литературных фестивалей — хлебниковский «Ладомир» и Лобачевского — Лилия Газизова традиционно проводит именно здесь.
Елабужане с интересом приходят на встречи с иногородними знаменитостями, но сами пишут, по словам Светланы Пивкиной, «без писательских вериг» (болезненного самолюбия, тщеславия, ревнивого слежения за успехами других), в основном — о любви к родине, большой и малой, о любовании дорогой сердцу природой, вовлекая в стихотворные тексты реалии Елабуги: особенности ландшафта, климата, архитектуры, события многовековой истории края. Самый широкий диапазон поэтического восприятия, несомненно, у Рахима Гайсина, которого равно вдохновляет и православных «храмов покой» и булгарской «башни полет», боевая слава Дуровой и праведность эмира Ибрагима I бен Мухаммада, основателя Елабуги. В 2011 году на преобразование родного вуза в Елабужский институт Казанского федерального университета доцент Гайсин откликнулся восторженной «Одой Казанскому университету».
А что прозаики? Опираются ли они на миф об избранности, святости и красоте российской глубинки? Увы, прозаиков в Елабуге, как везде, значительно меньше сочинителей стихов, и ни один из них не зажегся от костров Стахеева и Романовского. Брусков пишет тревожные рассказы об изъятии из реальности и миражной природе происходящего. Молодое поколение представляют Игорь Киняев и Артур Шайдуллин; первый был участником Форума молодых писателей в Липках, второй — Всероссийского семинара драматургов «Авторская сцена». Оба увлекались фабульной литературой, хоррорами и триллерами. А затем Артур успешно занялся татарской драматургией и победил в конкурсе «Новая татарская пьеса» с мистической драмой «Сагынырсызмы?» («Будете скучать?»). В ней он ностальгирует не по седой древности, а по автовокзалу в верхней многоэтажной Елабуге начала 90-х: там стояли «доисторические» игровые автоматы и жили странные, потерявшиеся в горниле перемен люди.
И все же, если отрешиться от привычных форм бытования литературы и допустить ее существование в обновленном формате opus posth, то значительного литератора Елабуги наших дней, пожалуй, можно назвать. Это директор библиотеки Серебряного века Андрей Иванов, лауреат Всероссийского конкурса «Культурная мозаика малых городов и сел», а еще — неустанный собиратель меморатов, быличек, легенд и сказаний Камско-вятского региона. Как сказитель он выступает во время экскурсий — когда проводит перед гостями Елабуги галерею значимых лиц и воскрешает забытые картины прошлого. Из его книги «Николай Пинегин: очарованный Севером», я не только узнала имя замечательного земляка — путешественника, полярного исследователя и писателя, автора книг «В ледяных просторах», «Записки полярника», «В стране песцов», «Новая Земля», но и тот факт, что он послужил прототипом капитана Татаринова в романе Вениамина Каверина «Два капитана».
Елабуга ХХI века осознала свою культурную самодостаточность и равноправие с большими городами. Восхищает интенсивность, с которой она производит события всероссийского и международного масштабов: Спасская ярмарка, музыкальный фестиваль «Летние вечера в Елабуге», арт-симпозиум живописцев, биеннале уникального рисунка и другие. Приезжая сюда, я останавливаюсь в гостинице «Тойма», так как дом на Заовражной давно продан, его обстановка передана Музею-заповеднику, в Доме памяти Цветаевой стоит наш старинный буфет, называемый «горка», в ящике которого бабушка Агафья когда-то хранила псалтырь. Он был такой же маленький, в половину женской ладошки, как блокнотик, найденный при Цветаевой, — самый ценный экспонат мемориала.