В декабре прошлого года в литературном кафе «Калитка» Центральной библиотеки Казани состоялась презентация книги Ризаэтдина Фахретдина «Ибн Араби»,
изданной Культурно-просветительским центром «Форум» в Москве.
Перед посетителями и работниками библиотеки выступили литературный редактор книги Галина Зайнуллина, кандидат искусствоведения, литературный консультант Союза писателей РТ и переводчик стихов Алексей Саломатин, кандидат филологических наук, заведующий лабораторией многофакторного гуманитарного анализа и когнитивной филологии федерального исследовательского центра «Казанский научный центр РАН». Зайнуллина коротко рассказала об инициаторах перевода на русский язык книг Ризаэтдина Фахретдина из серии «Знаменитые мужи» — Мухамеде Саляхетдинове и Ринате Низаметдинове, а также дала собравшимся представление о самом проекте. Начало ему положило осознание узости мышления имамов и муфтиев наших дней, на примере Фахретдина — выдающейся личности первой половины ХХ века — было решено показать, как следует относиться к богословским взглядам предшественников. Их философские идеи, суфийские стихи и научные трактаты необходимо воспринимать не в качестве повода для ожесточенных споров, а как историческое наследие, сокровищницу исламской мысли. Затем слово взял Алексей Саломатин. Он рассказал об удовольствии и интересе, которые доставила ему работа над переводами стихов самого Ибн Араби, посвященных ему элегий, а также стихотворений его предка — уникального поэта доисламской эпохи Хатима Таи: — Мне давно было интересно попробовать силы в переводах восточной поэзии, поэтому, когда представился шанс, упустить его я не мог. Задача, которая стояла передо мной в данном случае, была интересна тем, что переводы староарабской поэзии — это не просто переводы с одного культурного кода на другой, но и переводы с одной системы стихосложения на другую, причём в основе обеих систем — особенности просодии несхожих языков. Если какие-то характерные приметы арабской поэзии —обильные аллитерации, доходящие порою едва не до анаграмм, или изысканные каламбурные рифмы — при должном версификационном навыке средствами русского языка передать вполне возможно, то в иных случаях приходилось искать не соответствия, а аналоги. Начиная с размера, который в каждом конкретном случае приходилось изобретать заново — тавили и рамали не предназначены для русской фонетики и орфоэпии. Но самый интересный и вкусный для меня случай был связан не с формой, а с содержанием одного из стихотворений. Вернее, с формой, которая одновременно является и содержанием. Как известно, запрет на изображение в исламе спровоцировал обилие изысканных и скрупулёзных художественных описаний в восточной лирике, в которой всё сравнивается со всем. Не остались в стороне и буквы арабского алфавита. Сложилась даже целая поэтическая традиция обыгрывания графического изображения букв. Традиция эта отразилась в следующем стихотворении (привожу подстрочник): «Разница между угодничеством и забавой в написании —точка, в которой скитается выдающийся учёный. Эта точка вселенной, и преступив ее предел, станешь мудрецом, и знание твое — эликсиром». В данном случае обыгрывается разница между буквами «даль» и «заль», действительно, отличающимися друг от друга лишь наличием/отсутствием надстрочной точки. Можно было буквально передать содержание, неизбежно ставшее бы туманным для русскоязычного читателя, которого пришлось бы отправлять за разъяснением к комментариям, что, разумеется, разрушило бы целостность восприятия стихотворения. А можно было попытаться найти аналог и передать игру, на которой, собственно, стихотворение и строится, средствами русского языка, поиграв с ним, как автор оригинала — с арабским. Я выбрал второй вариант. И вот что получилось: Крутость ли или кротость — всего и различий, что «о» — круг, в котором блуждает учёный, не видя конца. Это круг мирозданья, лишь выход вовне сотворит эликсир из познаний, а из знатока — мудреца. Затем слово снова взяла Галина Зайнуллина и в формате «переводческие байки» рассказала о трудностях, встреченных во время литературной обработки текста: — Полной неожиданностью для меня стало существование в старотатарском языке этикетного самоумаления — «мин фәкыйрь»: я бедный, убогий. Ведь в исламе человек не только раб Всевышнего, но и наместник Его на земле, поскольку прощён после грехопадения, и вообще — он любимое творение Всевышнего. Тем не менее в прошлом при сообщении о достижении или выгодном приобретении татары все же считали своим долгом остерегаться излишней веры в собственные силы (ведь всемогущ только Творец). Значит, не только в русской письменной речи практиковалось словесное стяжание добродетелей смирения и кротости — такие самохарактеристики, как «недостойнейший», «многогрешный», «приснослабый» и прочие. Между тем наши дни никто не скажет: «Я, хромающий на обе ноги духовно, вошёл в шорт-лист премии»; «Мне, грешнейшему паче всех, дали грант на издание книги». Мы разве что изредка используем этикетную формулу «ваш покорный слуга», да и то с целью создания комического эффекта. Другой забавный случай. Непростая ситуации, в которой я оказалась, была следствием затруднительного положения, в котором пребывал сам Риза Фахретдин. Во время работы над жизнеописанием Ибн Араби ему потребовалось знание внешности героя повествования, а нагуглить его, как понимаете, в начале прошлого века не представлялось возможным. Пришлось Фахретдину обратиться к ахуну Нур ʻАли ал-Хасани (родом из Тетюшеского уезда), которому во время путешествия в Стамбул, Мекку и Медину довелось где-то увидеть портрет шейха. В итоге Фахретдин получил такое описание: «Исходя из изображения, Ибн Араби был тучноватым, широколицым, с густой бородой и бровями (хотя его борода и была седой, но не потеряла окончательно своей черноты), со слегка приплюснутым носом, с небольшими глазами, на его лице присутствовали следы печали и ясности ума». В этом описании меня смутил приплюснутый нос (это у араба-то!). Легко нагуглила с десяток портретов шейха и, разумеется, ни на одном приплюснутости носа не обнаружила. Запросила у переводчика исходное выражение на татарском, оказалось — чокырлырак борын — нос с небольшой ямой. Час от часу не легче. У каких только знатоков татарского языка ни спрашивала, до самого живого классика Ркаила Зайдуллы достучалась в фейсбуке — все только недоумевали: что за нос такой. Пришлось положиться на свое филологическое чутье и написать: «с незначительным углублением на линии носа». И вот уже после выхода книги «Ибн Араби», случайно разговорившись с поэтессами Ильсияр Иксановой и Луизой Янсуар, получила подтверждение правильности своего вербального аналога, вместе с сообщением о том, что «чокырлырак борын»… вполне употребимое татарское словосочетание. Не менее трудным было осмысление следующего предложения: «Дамаск, являясь столицей омейадских халифов и центром науки и культуры, всегда был полон поэтами и литераторами, писателями и редакторами». Речь в нем, как понимаете, шла о VII-VIII веках нашей эры. С моего языка был готов сорваться ироничный вопрос: а корректорами, верстальщиками и пиар-менеджерами Дамаск тогда, случайно, не был полон? Между тем узнать, что имел в виду Фахретдин под «редакторами», для меня не представлялось возможным — исходник на кириллице я бы прочла без труда, но пониманием арабской графики без огласовок не владела. Обратилась к «помощи зала» — кандидату филологических наук Рузии Сафиуллиной — и получила исчерпывающий ответ: «Флексия “хр”, от которой и происходит “мөхәррир” (в современном, упрощенном понимании у татар — “редактор”), означает “свобода» и все, что с ней связано. А это не меньше десятка однокоренных слов на тему свободы! В начале ХХ века татары слову “мөхәррир” придавали высокое значение. Мухаррирами могли считаться редкие люди, такие как Габдулла Тукай, Фатих Амирхан, Исмаил Гаспринский. Так случилось, что, в начале 90-х годов нашего времени любители арабизмов “откопали” забытое со времен прихода большевиков к власти слово, и мухаррирами нынче называют всех, кто сколько-нибудь правит тексты, а порой даже тех, кто пишет небольшую информацию в СМИ. Это неправильно. Профессор журфака КГУ Ильдар Низамов объяснял на своих лекциях, что мухаррирами нельзя называть без разбору всех: на самом деле мухарриры — это литераторы, филологи и журналисты с глубоким знанием языка, специалисты высокого класса. Что отличает мухаррира в понимании Фахретдина и его современников от сегодняшнего рядового редактора СМИ? Это умение работать с текстами не только своими, но большей частью с чужими. Это тонкое чутье и безупречный вкус литературоведа, текстолога, филолога, сочинителя, глубокие познания и солидный опыт редактора. То есть можно заключить, что мухаррир-мөхәррир — это человек, который свободно владеет письменным словом. Конечно, у слова «мөхәррир» в числе прочих имеется значение «редактор». Обратите внимание на статью из словаря: мөхәррир — 1.Освобождающий; 2. 1) освободитель, 2) писатель, журналист; корреспондент; обозреватель (напр., политический); 3) редактор (самая последняя лексема в ряду значений этого слова!)». Я поблагодарила Рузию за исчерпывающее толкование и внесла в перевод правку: «…Дамаск был полон поэтами и литераторами, просветителями и знатоками изящной словесности». Разумеется, после согласования с переводчиком со старотатарского Рустамом Гатиным». Зайнуллина подчеркнула, что с Гатиным они работали дружно: порой перебирали десятки вариантов написания, пока не останавливались на том, что устраивало обоих. Также она произнесла слова благодарности другим своим консультантам — известным исламоведам Азату Ахунову и Ренату Беккину. В завершение Зайнуллина проанонсировала выход в новом году переводов других книг серии — жизнеописаний Ибн Рушда, аль Газали и аль Маари.
(ИА IslamNews)