Не «горько», а «горький» на разные лады ежегодно звучит в Казани 28 марта на улице Горького. Вот и в 2019 г. город отметил 151-й день рождения Алексея Пешкова, для которого наш Казань стала «духовной родиной» и главным «университетом» жизни. Празднование началось в 11 часов с торжественного возложения цветов к бюсту писателя-буревестника, и далее мероприятия переместились в здание Музея А. М. Горького и Ф. И. Шаляпина, где прошли бесплатные экскурсии для всех желающих.
В 15.30 состоялось открытие выставки «Горький среди нас», за ним последовал концерт «Музыкальное приношение Горькому» с участием студентов и преподавателей КГК им. Н. Г. Жиганова. Кульминацией торжественного мероприятия стало вручение Литературной премии им. А. М. Горького казанским писателям — маститому прозаику и драматургу Льву Афанасьевичу Кожевникову и Айрату Шамилевичу Бик-Булатову, грани дарования которого не поддаются перечислению: ученый-гуманитарий, яркий преподаватель факультета журналистики Казанского университета, поэт, театральный критик, культуртрегер, тележурналист, блогер, автор научных монографий и экзистенциональных поэм.
Зададимся вопросом: почему премия была присуждена сразу двум, а не кому-то одному из них? Согласно приказу № 294 Министерства культуры Республики Татарстан «О внесении изменений в приказ Министерства культуры республики Татарстан от 22.05.2007 № 311 „О Литературной премии Министерства культуры Республики Татарстан“» 50 тысяч премиальных рублей присуждаются за создание поэтических, прозаических, драматических произведений, а также сборников публицистических, критических статей, получивших широкое признание и высокую оценку литературной общественности. Получается, оба — и Афанасьевич, и Шамилевич — получили одинаковой ширины признание и равной вышины оценку. Только по какой шкале все это определялось? И кем? Уж очень сомнительна «общественность» в роли беспристрастного судии, да к тому же еще и литературная.
Ведь любая премия — это интрига; выдвижение на нее, обсуждение номинантов и голосование, ведущее к окончательному решению, — драматическое действо, исполненное страстей, а порой и козней. Они тем неистовее, чем значительнее денежное наполнение поощрения. Но так как размер казанской Литературной премии им. А. М. Горького не бог весть какой большой, то говорить нам приходится исключительно о творческой составляющей решения, вынесенного Союзом писателей Республики Татарстан.
Айрат Бик-Булатов был номинирован на премию за книгу «История отечественной журналистики. Книга-блог» и поэму «Любимец Бога — Амадей», написанную в Год литературы по заказу камерного оркестра «La Primavera». Из представленного наиболее интересна «История отечественной журналистики». Книгу можно назвать экспериментальной по форме, тем более что необычное жанровое определение является составной частью ее названия. Разумеется, она не наследует хронологическую упорядоченность дневников Достоевского, хотя родилась из желания Айрата как-то разобраться со своими постами в «Фейсбуке» на тему истории «пятой власти». По его словам, их у него накопилось очень много, «малообязательных, несистемных».
Однако это несколько мозаичное представление истории средств массовой информации, «полное случайных элементов», составило вторую часть «Книги-блога». А в первой Бик-Булатов решил дать общий взгляд на процесс развития журналистики — от возникновения ее протоформ при петровском Посольском приказе вплоть до ХХ века, добавив к нему некоторые волнующие его моменты. Эта задача потребовала от Айрата создания так называемых «умышленных» постов, специально для книги. Однако в процессе работы некоторые посты из второй части вопреки плану ушли в примечания к основным рассуждениям.
В итоге продукт все равно получился «блогерский», «авторский и субъективный», но научный! Для автора подача материала в такой химерической форме была единственной возможностью как-то представить читателям все, что ему думалось по этому поводу. Ведь на оформление своих наработок в строго научную, по всем правилам, монографию ему потребовались бы годы. А времени у Айрата катастрофически не хватает. Он жить торопится, и чувствовать спешит, и осмыслять прожитое в многочисленных статьях, рецензиях, блогерских заметках, стихотворных опусах.
Именно поэтическая составляющая творческой индивидуальности Бик-Булатова, раскрепостила его как ученого и подстрекнула на свободное обращение с материалом. Что только пошло исследованию на пользу: композиционные вольности прекрасно уживаются в нем с академичностью подхода. Так, «Историю отечественной журналистики» Бик-Булатова предваряют не скучное предисловие, а искренние взволнованные «блог-посты», в которых автор предлагает интеллектуальное приключение: «Как показать процесс? Возможна ли такая книга?» Читателю вместе с автором, влюбленным в свой предмет, предлагается совместно распутать клубок, который представляет собой отечественная журналистика. Ведь в некоторые периоды ее можно рассматривать только вместе с литературой и театром, а порой и с эпистолярным наследием (частные письма в 19 веке имели почти такое же распространение, как некоторые газеты).
Таким образом, «Историю отечественной журналистики» Бик-Булатова с полным на то основанием можно назвать книгой о литературе. В ней упомянуты практически все значительные российские писатели ХIХ века, оставившие след в русской изящной словесности. Айрат открывает их читателю с неожиданной стороны, как участников ожесточенной идеологической полемики — друг с другом и с прочими властителями дум. На пути историко-социологической интерпретации намерений и поступков, а не моральных оценок (типа порядочно/непорядочно) нас ждет немало открытий. Например, мы подвергнем переосмыслению значение Фаддея Булгарина — коммерчески успешного издателя газеты «Северная пчела», основателя театральной журналистики, и уясним неоднозначную роль Пушкина в конструировании его негативной репутации. Айрат называет эпиграммы Александра Сергеевича на Булгарина «первой черной пиар-компанией», сравнивая с развенчанием Евгения Примакова телекиллером Сергеем Доренко на Первом канале в 1999 году.
Но Бик-Булатов уделяет внимание не только звездам первой величины -классикам, прописанным в учебниках по литературе. На страницах своей книги он открывает нам россыпь чудесных имен, незаслуженно отодвинутых в тень и забытых. Например, пофамильно упоминает корреспондентов провинциальной «Камско-Волжской газеты», предлагая читателю подивиться широте их географии: Енисейск, Самара, Симбирск, Спасск, Нижний Новгород, Хвалынск. После дает представление о содержательности их социально-экономических очерков и опровергает распространенное, не имеющее оснований мнение о том, что дата-журналистика — западное изобретение.
А каким прекрасным языком написана «Книга-блог», — языком современным, стряхивающим пыль с классиков. Невозможно удержаться от цитирования: «Некрасов — вот редактор, способный на сложный слалом!»; «Для Чехова [журналистика] — и способ заработка, но и способ сделать что-то хорошее в жизни, хотя бы ради того, чтобы ощутить смысл жизни, вообще ощутить себя, рассмотреть людей». А вот чудесный отрывок о Достоевском как провозвестнике гонзо-журналистики: «И часто это не мы в текстах разговариваем от имени „я“, а автор-умник, который все знает, и является заранее третейским судьей надо всеми событиями и персонажами, у Достоевского, напротив, слишком видно, что говорит это он сам, конкретный Достоевский, слишком субъективный, со своими недостатками, говорит со своей колокольни, не беспристрастно, а напротив, страстно, при этом не „cтрастно за всех“ (не „негодующее мы“, а „негодующее я“), не прячась за общество и нашу как бы общую на всех совесть и мораль».
Вполне возможно, Бик-Булатов проиграл бы в сравнении со вторым лауреатом премии Горького, Кожевниковым, возьмись он за сочинение рассказа или повести. У Льва Афанасьевича на поле прозы явное преимущество — укорененность писательского дара в народной языковой стихии. Рассказы, вошедшие в его книгу «Цветы на обочине»: «Старый знакомый», «Ревность», «Помочь», «Охотники», — написаны в русле деревенской прозы 70-х годов прошлого века на уровне лучших ее образцов.
Особенно стоит отметить рассказ, открывающий книгу, — «Глухарь». В нем Кожевников показывает блестящее владение всеми приемами традиционного реалистического повествования. Это в первую очередь умение описывать природу. Взять, к примеру, картину утра в деревне Мокеевке: «В алом свете зари, едва, бывало, слиняют ночные звезды, взрывалась по весне деревня петушиными разбойными воплями. А с другого берега, из-за Таволжанки, с утренних сосняков и вырубок уже гудят навстречу им мощные тетеревиные хоры. А в предрассветном тумане где-то под берегом тяжело бултыхнется лещ, и сверкнув боком, уйдет отвесно в черную воду». Благодаря изощренному слуху утро в описании Кожевникова предстает скорее как многозвучная симфония, чем красочная картина, — но этим-то как раз и достигается ее объемность в восприятии читателя, а вместе с тем и грандиозность, сродни сотворению мира здесь и сейчас.
Не занимать Льву Афанасьевичу и тактильной восприимчивости, обуславливающей в его повествовании точность и осязаемую достоверность деталей. Вот старик Зяблых заметил, что нижние венцы сруба его избы «подернулись нежной изумрудной моховицей»: «Агафон долго разглядывал коварную зелень, потом со скрипом и стоном кой-как нагнулся, поскреб зеленое окаменелым ногтем. „Сопрела, окаянная, — пробормотал он. — Вконец сопрела“. Агафонов указательный палец легко, словно в хлебный мякиш, ушел в торец бревна, пошевелил там вбитый для бельевой веревки гвоздь».
Психологически достоверны характеры героев рассказа «Глухарь» — стариков Зяблых, получивших похоронки на всех трех сыновей. За скупыми репликами, которыми обмениваются несчастные супруги, также воссоздается невероятный объем — весь патриархальный многовековой уклад русской деревни. Агафон суров и неласков с подругой жизни, скор на окрик: «Цыц! Кому говорено!» А у его жены и в мыслях нет восстать за свои попранные женские права, знай ублажает муженька в одолевшей того немощи: «Стряслось чего, отец родимый? Или болит где? А? Грелочку надо ли, излажу…»
Когда же вконец обессилевший Агафон с тоской высказывает мечту о тарелочке мясного супчика, женщина одна отправляется с ружьем в глухой лес — на поиски тетеревиного токовища. Тут-то, наконец, старик проникается к ней каким-то чувством: какая же она «жалконькая». Когда, претерпев множество мучений и опасностей, старуха триумфально возвращается домой с добычей — подстреленным тетеревом, автор и тут не удостаивает героиню персонального имени, она так и остается Агофонихой, старухой, тенью своего богом данного мужчины.
Однако самого Агафона писатель все-таки подвергает кое-каким переменам: пока жена приходила в себя, дед «подозрительно долго возился и шарил в ненужном ему шкапчике „Старому, вишь, дурню мясца захотелось. Ох жаль моя, голубка“». Как ощутимы здесь не прописанные автором слезы, навернувшиеся на глаза старика, — никакого «объяснялова» по поводу внезапного прилива нежных чувств в тексте нет, а нам передается волнение и пощипывает в носу. Вот он, основополагающий признак настоящей прозы -объем содержание больше объема формы! Какой эпизод рассказ «Глухарь» ни прочти — тонешь в каждой детали.
В финале тетерева съели всем миром. Изголодавшиеся, замордованные военным лихолетьем односельчане приходили в избу Зяблых и «уносили кто кусок ножки, кто крылышко». За этим тоже встает многое — общинный коллективистский уклад жизни русского народа, свойственная ему соборность.
Не случайно один из рассказов книги называется «Помочь». В нем показано, как преображает разобщенных, обленившихся и измельчавших людей обращение к славной позабытой русской традиции, называемой помочью. Это единение всего крестьянского общества в трудоемком деле на благо своего соплеменника, например — постройке дома, или покосе травы, или весенней вспашке. В упомянутом нами рассказе мужики помогают бабе Нюре перебрать венцы сгнившего колодезного сруба. Более того: «Кто по доске кто по былинке — насобирали со всех дворов пиломатериалу и навес над колодцем вывели». Зовет баба Нюра со слезами благодарности в глазах помощников в дом, отведать что бог послал и бражки испить. А Федор Шубин «встал, как каменный, и такая тоска в глазах, будто близкого человека похоронил». Действительно, словно стержень из человека вынули, — с окончанием помочи кончилась для Федора осмысленная жизнь.
Незабываем в книге Льва Кожевникова и очерк «Война моего отца», который, как несложно догадаться из названия, основан на воспоминаниях о Великой Отечественной войне отца писателя — Афанасия Кожевникова. Очерк написан без пафоса, жестко, после его прочтения карнавальная стихия празднования Дня Победы последних лет, несомненно, покажется кощунством. «Ничего героического, или чего-то романтического там рядом не лежало Смерть, бестолковщина… подлость, это да. И постоянное чувство голода. Интенданты, сволочи, крали безбожно», — именно так, без ретуши, узнавал о Великой Отечественной войне из слов отца взрослеющий Лев.
Афанасий ушел на войну в 41-м «мальчишечкой», «недокормышем» с цыплячьей шеей. А вернулся с нее в 43-м; после тяжелейшего ранения на Курской дуге 21-летний парень был нафарширован осколками с головы до пят, больше всего пострадала левая нога, для ее спасения хирургам пришлось попотеть над извлечением из голени многочисленных щепок от деревянной ложки, которую Афанасий таскал за голенищем.
К тому времени у солдата уже имелась медаль «За отвагу», ею его наградили… за трусость. Как-то раз, спасаясь от воздушного обстрела, он разложил в чистом поле свои шинель, сапоги, шапку, а сам спрятался за куст чертополоха. Вот немецкий летчик и прошил пулеметной очередью муляж, а до того бегал связист Афанасий от азартного «охотника», как заяц. Самое ужасное, за всем этим спокойно наблюдали с командного пункта, куда он тянул провод, чтобы восстановить связь, его товарищи по оружию (пусть вышестоящие, но, по идее, товарищи).
Подобных эпизодов, рассказывающих о парадоксальном бесчеловечном отношении русских к своим же единокровникам, в очерке «Война моего отца» немало. Однажды Афанасия чуть не пустил в расход за «дезертирство» старшина, хотя солдатик всего-то проспал подъем и приложил все усилия, чтобы догнать свою роту на марше. Спасло парня от расстрела чудо — бывшие урки незаметно от всех прирезали в сумятице ретивого партийного идиота. Афанасий до конца своих дней не мог понять, чего тому коммунисту от него надо было: «Чего лютовал?» Ответ за отца нашел его сын, когда писал о нем очерк: «Полная безнаказанная власть одного человека над другим (обычно это происходит в армии) превращает человека, или то, что казалось человеком… в скота».
Таким образом, благодаря очерку «Война моего отца», уйти нам от трудного разговора о прошедшей войне не удастся. А значит, и празднование Дня Победы не удастся превратить в триумф агитпропа — спрятать за плановыми мероприятиями живую память, по сути, о чудовищном абсурде.
В книге «Цветы на обочине» есть еще два очерка — «Как выбрать жену» и «Языческие боги». Первый, по словам Льва Кожевникова, всего лишь «шутка юмора», а второй написан для русских детишек — чтобы знали свои истинные корни. Оба показывают, что Кожевников-мыслитель явно проигрывает Кожевникову-художнику. Хотя судить о первоначальном замысле книге не представляется возможным, так как в Татарском книжном издательстве по цензурным соображениям исключил из нее некоторые замечательные произведения Льва Афанасьевича, в частности, мистическую повесть «Протока» (с успехом публиковавшуюся лет десять назад на страницах журнала «Идель»), а также рассказы «Пищевая цепочка» и «Порочный круг».
Теперь, после представления книг лауреатов 2019-го года, надеемся, становится понятно, почему премия им. М Горького в 2019 году досталась сразу двум литераторам. Просто они очень разные. Бик-Булатов более силен как публицист, а Кожевников как мастер художественного слова. Разумеется, патовая ситуация с выбором не смогла бы разрешиться, если бы министр культуры, Ирада Аюпова, не прониклась пониманием сложной ситуации и не приняла решение удостоить наградой обоих. В итоге в выигрыше остались все, в первую очередь читатели.
(«Татполит» Галина Зайнуллина)